Дмитрий Кленовский - «…Я молчал 20 лет, но это отразилось на мне скорее благоприятно»: Письма Д.И. Кленовского В.Ф. Маркову (1952-1962)
Очень порадовал меня выход книги Моршена. Но очень жалею, что она не вышла уже лет пять тому назад и что, не включив в нее многих превосходных стихов последнего времени, он не встает в ней перед читателем во весь рост. Уверен все же, что у него будет хорошая пресса (наверное, напишет Одоевцева). Предисловие Ваше, на мой взгляд, интересно, верно и удачно, только с некоторыми общими Вашими суждениями хотелось бы поспорить. Почему с «легкой руки» Гумилева все пишут теперь «правильно»? Что же, Гумилев шепнул поэтам на ушко рыбье слово и они все так вдруг и пошли писать «правильно»? Кое-чему Гумилев поэтов, конечно, научил (прежде всего, вероятно, ответственности), но процесс повышения стихотворного мастерства, думается мне, и глубже и последовательнее. И в этом «научно» и «правильно» я чувствую какое-то неуважение к Гумилеву, словно он кондитером был или портным… Это неуважение становится даже каким-то распространенным явлением. По Терапиано, например, предположительная похвала Гумилева («это очень понравилось бы Гумилеву», — сказал он иронически об одном моем стихотворении) является для поэта чем-то почти постыдным, никак не лестным. Как будто Гумилеву нравились одни пустые формальные достижения! Кстати о форме: «правильно» пишут многие, но лишь у немногих за этим скрывается подлинное поэтическое дыхание. Пример: Ю. Трубецкой, у которого все «правильно», но дыхания этого, подлинной искры Божьей — нет. «Обвинениями» в поэтич<еском> мастерстве сейчас иные критики просто отмахиваются от неугодных поэтов, если ни к чему другому нельзя придраться.
Вот и в «Мостах» Вы пишете: «кто теперь не может написать “совершенного” стихотворения по всем правилам?»[207] Ведь Вы тут, дорогой, ради красного словца грех на душу берете! Разве то, что написано «по всем правилам», всегда «совершенно» только в кавычках? Конечно, оно может быть и таким, но оно может быть и просто совершенным, без кавычек, а тогда зачем над ним иронизировать? Разницу между этим словом в кавычках и без кавычек Вы же чувствуете, зачем же убивать его кавычками?
И еще (в «Мостах») Вы пишете: «Для поэмы нужно большое дыхание, и многим астматикам она покажет, что поэзия не их стезя». Я не против предложенной Вами большой формы (хотя и считаю, что она во многом себя изжила), но никак не могу согласиться, что неудача с поэмой есть смертный приговор для поэта вообще! Анненский, Мандельштам, Ходасевич, Ахматова, Г. Иванов и многие другие не только не писали поэм (отдельные, более длинные, стихи некоторых из них никак нельзя отожествлять с поэмой), но никогда и не смогли бы их написать, но разве из этого можно сделать вывод, что «поэзия не их стезя», иначе говоря, что им и поэтами называться нельзя, и писать не следует??
Я чрезвычайно ценю свежесть и талантливость Ваших литературных суждений, но я замечаю, что в последнее время они приобретают иногда какой-то сырой, непродуманный, эпатажный характер, и даже как-то не верится, что Вы сами этого не чувствуете…
Огорчили меня Ваши личные дела: недомогания, перегруженность не всегда приятной работой, а особенно нечто вроде разочарования в своих поэтических силах и возможностях… Вот это уж совсем напрасно! Вы, счастливец, еще молоды, перед Вами еще огромный кусок жизни! Еще как Вы, Бог даст, развернетесь со временем! Паузы в творчестве совсем не смертельны, а иногда и благотворны. Я молчал в России 25 лет, а никто этого по «Следу жизни» не заметил, думали (Ульянов), что я эти 25 лет писал «в стол». Вероятно, без молчания, двадцатипятилетнего молчания, в «Следе жизни» было бы другое дыхание. Почему бы и Вам не помолчать? По другой причине, конечно, но не в причине дело. Когда я молчал, у меня и в мыслях не было, что удастся опять заговорить. Так и Вы в это не верите, а оно, смотришь, придет! Ваши большие поэтические достоинства продолжают в Вас жить, и Вы воспользуетесь ими как привычной ручкой, когда придет тому время. Так что не отчаивайтесь. Ждите.
Что с изданием Ваших «Гурилевских» в «Рифме»? Если безнадежно, следовало бы издать самому! В Мюнхене, если небольшим тиражом и малым форматом, обошлось бы всего в 100 долларов. Очень советовал бы, если есть хоть какая-нибудь материальная возможность! Это помогло бы Вас запомнить как поэта и явилось бы своего рода обещанием дальнейшего. Поднатужьтесь и организуйте это дело!
Я последние месяцы сильно болею (мучительные боли в левой части брюшной полости), лекарства и строгая диета не помогают, и похоже, что дело серьезное и что мне понадобится длительное лечение в больнице, а м. б., и операция. Еду на днях на консультацию к специалисту в Мюнхен, где, вероятно, и решится моя дальнейшая судьба. Плохо, что непрерывно теряю в весе и чувствую себя и больным и слабым.
Получил много хороших откликов на мою книгу[208], в том числе и от «парижан», среди этих откликов — от Адамовича, Бор. Зайцева, Берберовой, Чиннова, Присмановой, Прегель[209], С. Маковского, Вейдле, Биска[210] и др.[211] Некоторые из них считают «Прикосновенье» лучшей из моих книг[212]. Не знаю… Продается книга (отчасти с помощью моих друзей в USA) хорошо, и я надеюсь, что и на этот раз я сумею рассчитаться с долгами по ее изданию. В Америке продано уже свыше 150 экз. Появился одновременно спрос на предыдущие мои книги — их продано около 50. Похоже, что полемика в «Рус<ской> мысли» сделала мне рекламу! Статья Одоевцевой понравилась, видимо, лишь очень немногим. Адамович писал мне, что «прочел ее с большой досадой», был удивлен в ней «смесью бойкости и грубости» и считает, что О<доевцева> «берется не за свое дело».
В случае, если кто интересуется моей книгой, имейте в виду, что ее можно выписать, написав по адресу: Mr G. Taskin (Юрий Александр<ович> Таскин) 440 Miller ave<nue> Brooklyn, N.Y. и вложив в конверт 1 дол<лар> за экземпляр. У него «склад» моих книг для USA и имеются все они за исключением давно распроданного «Следа жизни».
Сердечный привет! Искренне преданный Вам Д. Кленовский
41
10 июля <19>59 г.
Дорогой Владимир Федорович!
Вы правы: если не ответить сразу на письмо, потом как-то не получается, даже если перечтешь. В своем Вы затронули (и как всегда талантливо — перечел с удовольствием!) столько тем, что их вообще не расхлебать. К тому же спорить на расстоянии трудно… Отвечу лишь на некоторые.
Насчет Гумилева. Вы перечислили все варианты любви к нему: и за то, мол, любят, что расстрелян, и за то, что пишет «понятно», и за то, что был мужествен, и даже за то, что царскосел (не в мой ли огород камешек?). Не спорю, что 99 % почитателей Гумилева любят его по одной из этих причин. Но я к ним не принадлежу. Вы забыли единственную причину, по которой его, с моей точки зрения, только и стоит любить. Я имею в виду его попытки прикоснуться к «мирам иным», наметившиеся в 10–15 предсмертных его стихотворениях. Только за них (в сочетании с большим словесным мастерством) я его и люблю, остальное в нем терплю. Я писал об этом очень давно (1948?) в «Посеве», в статье «Подлинный Гумилев», подписанной псевдонимом Карелин, а затем повторил в № 20 «Граней»[213]. Для меня вообще именно вот это — в каждом поэте решающее. За это, в частности, дорог мне Ходасевич. Но, конечно, я не был бы человеком близким к поэзии, если бы не любил поэтов и за многое другое.
За фразу «пишите прозой, господа»[214] я Пушкина не то что упрекаю, но ему не аплодирую. Я считаю ее признаком наступающей старости (ведь «тогда» она приходила вдвое раньше, чем сейчас) и в связи с этим утраты веры в волшебство поэзии (с которым не поспорит никакая проза), что там ни говорите, но прозой писать легче. Советуя так другим, Пушкин как бы оправдывал себя, это была минута слабости. Как ни хороша пушкинская проза, но он все-таки прежде всего поэт, и это как бы опровергает его же предложение. Оправдание, пожалуй, в том, что в пушкинское время почти не было хорошей русской прозы и было неплохо вызвать ее к жизни. Сколько хороших прозаиков начало с плохих стихов, особенно это заметно у французов (Мопассан) — проза им удалась, поэзия — нет. Мариэтта Шагинян, конечно, не Бог весть какой литературный пример, но все-таки любопытно, что, начав со стихов («Orientalia»[215]) и перейдя на прозу, она на вопрос, почему это так получилось, откровенно ответила: стихи требовательней, им подай свободное вдохновение, проза легче «сочиняется», она угодливей. А многогранность Пушкина меня не так уж восхищает, я предпочитаю в каждом авторе лейтмотив, свою ноту.
Вы пишете, что к Терапиано я «не во всем справедлив»[216]. Может быть… но это вызвано, вероятно, тем, что меня отталкивает самая «конструкция» Терапиано — я имею в виду его литературно-критическое приспособленчество к меркантильным своим интересам и выгодам, его уменье поворотить критику как дышло и тем самым сегодня «порадеть родному человечку», а завтра напакостить чужаку. Если бы хватило на это терпения, я мог бы написать целое исследование о том, как Т<ерапиано> обвиняет одного поэта за то же самое, за что он превозносит другого. Тут есть чудесные, прямо классические варианты: о «своем» поэте пишется, например, что он «верен своей теме», а о «чужом», что он «перепевает самого себя» и т. д., и т. д. Это как один театральный критик об угодном авторе писал, что театр был наполовину полон, а о неугодном, что театр был наполовину пуст. Искусство капканов, замаскированных искусственными цветами, Т<ерапиано> постиг вполне. Вот в рецензии о «Прикосновении» он называет меня автором «изящных произведений на простые сюжеты», как то: «об ангелах-хранителях, царскосельской гимназии, статуэтке, клочке морской пены»[217]. Терапиано прекрасно знает, что это не сюжеты, а трамплины к теме, но он притворяется, потому что так ему нужно. Ведь так можно сказать, что и Лермонтов писал о парусных лодочках и малиновых сливах! Вы совершенно правы, что у Терапиано со мной и у меня с ним в отношении поэзии должно было бы быть много общего. Тем более странно, что он сразу же меня возненавидел. Началось это с того, что он плохо отозвался в «Н<овом> р<усском> с<лове>» о моем «Следе жизни»[218], приведя только ряд неудачных, по его мнению, цитат из книги. За это на него тотчас же накинулись Аронсон[219], Александрова[220] и Аргус[221], последний написал даже колкий фельетон. Т<ерапиано> в свою очередь разозлился. С этого и пошло. А когда я выступил в «Н<овом> р<усском> с<лове>»[222] в защиту новоэмигрантских поэтов от замалчивания их парижской критикой, в частности Терапиано и Померанцевым, отношения между нами стали окончательно непоправимыми[223]. Терапиано не пропускает теперь ни одного случая меня лягнуть. Это единственный из эмигрантских литературных критиков, отрицательно отзывающийся обо мне в печати. Даже в «роковом пристрастии к неудобоваримым словосочетаниям» ухитрился он меня обвинить. Конечно, резко против меня он выступить не может, т. к. у меня есть уже определенная репутация и он скомпрометировал бы самого себя, но «тихой сапой» он действует и будет действовать. Любопытно, однако, что вся кутерьма вокруг моего имени в «Р<усской> м<ысли>» послужила мне только на пользу. Знакомый пишет мне из Парижа: «встретил дочь Бор. Зайцева[224]. Сказала: а о Кленовском только и говорят, только и спорят». Спрос на мои книги там действительно необычайный, притом не только на «Прикосновенье», но и на предыдущие. Только по заказам книжных магазинов, без всяких запросов и предложений с моей стороны, я послал в Париж за последние два месяца свыше сотни моих книг — для стихов цифра небывалая. Вчера от «Les Editeurs Reunis»[225] пришел опять заказ, четвертый по счету. Да, Одоевцева передала мне через общих знакомых… привет, выразила сожаление, что меня «расстроила», и просит «не сердиться». Совсем в ее духе! Гринбергу я недавно послал два свежих стихотворения — он обратился ко мне вторично, осенью пришлось ему отказать из-за выхода книги. Дал кое-что в последний момент и в № 2 «Мостов»[226], который должен будто бы вскоре выйти. А вот «Нов<ый> журн<ал>» как будто агонизирует. Читали SOS’ы Карповича?[227] К тому же он и сам серьезно болен. Берберова окончательно решила издать будущей зимой стихи Ходасевича[228], страниц 200–250. Честь ей и слава! Получил из Парижа изданный там «любителями поэзии Пастернака» сборник его стихов «Когда разгуляется»[229]. Есть хорошие стихи, прекрасные строфы, но для меня почти все испорчено неимоверной болтливостью, отсутствием чувства меры, а порой и явной безвкусицей. Что касается «Живаго», то целиком согласен с Адамовичем (статья в «Н<овом> р<усском> с<лове>» от 5 июля[230]). Эту же точку зрения на роман я высказывал в письмах ко многим моим литерат<урным> друзьям. Вы пишете, что я напрасно читаю рецензии. Ну как же их не читать, когда они сами лезут в руки. Но значения им, уверяю Вас, не придаю уже давно, в том числе и восторженным, т. к. ни в одной еще рецензии о «Прикосновении», например, не было сказано ничего дельного. Если я выше написал о терапиановских рецензиях, то просто потому, что Вы затронули этот вопрос, а они меня тоже не волнуют.
